АПОЛОГИЯ СОФИСТОВ — ПЕДАГОГОВ-ПАРАДОКСОЛОГОВ
Кучковский Павел Валерьевич
Омский государственный педагогический университет
аспирант
Говоря об актуальности обращения к теме софистики, следует упомянуть выдающегося русского философа, специально исследовавшего феномен софистики и посвятившего ему несколько своих работ Алексея Никитича Гилярова (1856-1938). Он пишет: “В истории философии не найдется другого примера такой изменчивой судьбы, какую испытали греческие софисты. Встреченные при первом своем появлении с восторгом, они почти вслед за тем навлекли на себя позор, который тяготел над ними более двадцати двух столетий. Но с конца прошлого (XVIII) века судьба их снова изменяется. На защиту их выступают передовые люди науки, знаменитые философы. Приговор веков отменен как несостоятельный; все обвинения с софистов сняты, не только доброе имя их восстановлено, но они возвеличены как никогда прежде” [1, с. 1-3]. После этого опять наступила реакция уничижительного и презрительного отношения к софистам, несмотря на высказанные авторитетные мнения французского археолога и лингвиста Жан-Жака Бартелеми (1716-1795), немецкого философа Георга Вильгельма Фридриха Гегеля (1770-1831), английского историка Джорджа Грота (1794-1871), британского писателя и философа Джорджа Генри Льюиса (1817-1878), австрийского философа и психолога Франца Брентано (1838 -1917), а также других апологетов. Так кому же как не нам представляется возможность объективно оценить роль софистов в истории западной философии? Более того, как отмечают Дарио Антисери и Джованни Реале современные итальянские историки философии, на самом деле “лишь наше время сделало возможной переоценку исторической роли софистов на основе систематического пересмотра всех предубеждений. «Софист» — термин сам по себе позитивный — означает «мудрый, искушенный, эксперт знания». Софисты замечательным образом сумели собрать все типичное для своего времени, придав ему форму и голос. И это объясняет тот огромный успех, который они имели, особенно у молодежи: ведь они отвечали на реальные потребности времени, обращались с новым словом и идеями, витавшими в воздухе, к молодым, которых уже не удовлетворяли традиционные ценности старшего поколения” [2, c. 55]. Фактически здесь идет речь о характеристике софистов как просветителей!
Полагаю, что сначала нам стоит разобраться со значением самого названия «софист», поскольку существует путаница в различных исторических трактовках этого имени. Имеют место три устоявшихся в истории философии его понимания. Как пишет русский философ и знаток античности С. Н. Трубецкой (1863–1905): “Самый термин «софист» получил неопределенное значение. Первоначально это слово не имело никакого дурного, унизительного смысла; оно означало «мудрствующего», или попросту мудреца, посвятившего жизнь высшей, умственной деятельности. Затем софистами называли поэтов, музыкантов, философов, художников; ибо мудрость понималась греками в смысле жизненном и конкретном, являлась художеством. Мудрец был искусником всякой науки. После понятие софиста начинает суживаться. Софисты, в тесном историческом смысле слова — профессиональные наемные преподаватели «добродетели и красноречия». Таким образом, первоначально имя софиста ничего позорного в себе не имело и многие с гордостью носили его. Теперь под софистикой мы разумеем вообще ложную, кажущуюся диалектику, под софизмом — ложное умозаключение, под софистом — человека, который пользуется словом и диалектикой для доказательства того,что ему угодно, независимо от истинности доказываемого” [3, с. 383–384]. Мы рассматриваеем софистов, в соответствии с целями исследования в плане «учителей мудрости».
В контексте нашего анализа мы трактуем софистов в конкретном смысле. Софисты — это движение философской мысли, вызвавшее безпрецедентный резонанс в момент своего возникновения и до сих пор привлекающее внимание своей противоречивостью и многозначностью оценок.
Ввиду присущей им оригинальности и парадоксальности эти мыслители навлекли на себя множество нареканий за сам характер своей публичной деятельности. Итак, попробуем ответить на обвинения в адрес софистов, накопившееся за прошедшие тысячелетия. Ввиду того, что наше исследование все же является философским, то из всего обилия материала мы будем обращаться только к трудам философов, заступающихся за софистов.
Первый кажущийся серьезным упрек заключается в том, что они брали деньги за свое обучениеи к тому же весьма приличные. На это мы можем выдвинуть ряд возражений. Во–первых, софисты были не единственными кто так делал. Мы точно знаем, что из философов “денежное вознаграждение получали и Зенон Элейский, и Демокрит Абдерский” [4, с. 141]. Во–вторых, это был их заработок. Бертран Рассел подтверждает это: “Софистом был человек, который добывал средства к существованию, передавая молодым людям определённые знания, которые, как тогда думали, могли быть им полезны в практической жизни” [5, c. 104]. В–третьих, они брали ту сумму, которую могли заплатить желавшие обучиться. В данном случае можем согласиться с А. Н. Гиляровым, который в своей работе «Источники о софистах: Платон как исторический свидетель» доказывет, что платоновские показания можно считать достоверными. Тогда, читаем об этом в произведении, посвященному Протагору, с одноименным названием, так как он считается основателем софистического движения философской мысли: “Оплату я взимаю вот каким образом: кто у меня обучается, тот, если хочет, платит, сколько я назначу; если же он не согласен , пусть пойдет в храм, заверит там клятвенно, сколько, по его мнению, стоят мои уроки, и столько мне и несет” [6, с. 437–438]. В–четвертых, плата, действительно, могла быть значительной, потому что даваемая софистами подготовка позволяла обучившимся занять высокое положение в греческом обществе и в целом являлась подготовкой к гражданской жизни. А, это безусловно, как раз и являлось главным занятием для свободного грека. Об этом ясно пишет автор одного из первых в России пособий, благодаря которому все интересующиеся могли познакомится с античной философией — Г. Арним: “В демократическом государстве не происхождение, не богатство должны были давать право на высокие требования, а знание и умственное превосходство. Обучение часто усиливает их поразительным образом. Благодаря этому в большинстве греческих городов появились учителя мудрости и знания (софисты)” [7, с. 41].
Второй укор был высказан им за то, что они начали обучать философии всех желающих. Отвечаем. Как известно, благодаря софистам философия, по образному выражению, «из закрытых стен схолы выходит на гласную агору». Таким образом философия становится достоянием народных масс, лишается статуса сакрального знания, что с позиции Сократа, Платона, Аристотеля и других серьезных философов явилось профанацией истины. Мы думаем, что если провести аналогию с современностью, то софисты в отношении философии оказались теми специалистами, которые в наше время пишут научно–популяризаторские труды. Поскольку, с одной стороны, мы знаем, как сложен и избыточно метафоричен язык многих ранних греческих философов, а с другой стороны, знаем ту силу слова, которой обладали софисты, то несомненно, их популяризаторская деятельность сыграла положительную роль для воспитания и образования новых интеллектуально развитых граждан. Об этом прекрасно пишет П. И. Новгородцев: “Распространить свет разума среди людей, сделать философию и науку достоянием общества и властным элементом жизни — вот о чем идет здесь речь” [8, с. 44].
Третй пункт нападок на них был вызван устоявшимся представлением о том, что нельзя торговать мудростью т.е. истинным знанием. Здесь нужно разобраться в сложившейся ситуации. Наше видение заключается в том, что можно и нужно продавать мнения. Поясним. Об этом достаточно ясно пишет С. Н. Трубецкой: “Истину можно искать бескорыстно, для нее самой; ее должно бескорыстно проповедывать, бескорыстно ей учить. Но мнениям нельзя служить бескорыстно, особенно мнениям заведомо неосновательным” [3, с. 395]. В виду того, что это был период первого кризиса философии он дает свою разочаровывающую характеристику происходящему: “Доказуемы только мнения, и притом самые противоположные, — как это видно из диалектики, как это случалось в действительности. От прежней философии остались лишь мнения и различные диалектические приемы” [3, с. 395]. Затем наш проводник в мир античности, указывает, что в онтологическом плане мнения являются «ничем» и заканчивает свою мысль: “«Ничему» нельзя служить ради ничего, ибо это значило бы служить совершенно даром” [3, с. 395]. В этом отношении древние софисты напоминают современных профессоров, продающих свои знания через систему высшего образования. Здесь, кстати, налицо парадокс: почему–то никто из них, нападающих на софистов с обвинениями в получении оплаты за обучение, сам от нее не отказывается.
Четвертым положением была журьба за то, что их мудрость не подлинная, а мнимая. Данная позиция была впервые высказана Платоном и Аристотелем. Так Платон, исследовав рассматриваемое понятие в одноимённом диалоге, делает вывод: “Софист оказался обладателем какого–то мнимого знания обо всём, а не истинного” [9, c. 297]. Процитируем здесь же и Аристотеля, который в своей знаменитой работе «О софистических опровержениях» утверждает что: “Софистика — это мнимая мудрость, а не действительная, и софист — это тот, кто ищет корысти от мнимой, а не действительной мудрости” [10, c. 536]. Г. В. Ф. Гегель в своих «Лекциях по истории философии» пишет: “Название софисты они сами себе дали, разумея под ним учителей мудрости, т. е. таких учителей, которые могут сделать людей мудрыми (софистами)” [11, c. 7]. Мы полагаем, что здесь речь идет о различной трактовке мудрости как таковой. Софисты, по нашему мнению, согласующимся с видением Г. В. Ф. Гегеля, под мудростью понимали энциклопедичность знания. Значит, если бы их мудрость была кажущейся, то у них просто не было бы учеников. Вот и все!
Пятым нагоняем можно назвать, якобы установленное отрицание ими объективной истины. Сначала мы приведем рассуждения М. Н. Каткова —известного русского публициста и философа, а после этого уже свои. Итак, его аргументы: “Если Протагор учил, что человек не может знать верховных начал и сущности вещей, то почему же за это должно на него падать презрение, тогда как такое же воззрение считается в наше время самым похвальным признаком ученого, и всякий с гордою скромностью спешит стать под его знамя” [12, с. 214]. Это действительно интересное наблюдение! Странно такое абстрагирование от современности. И это уже не в первый раз. Обвинять софистов за прошлое поведение, которое сейчас уже признано нормой, как минимум неправомерно. А теперь последуют наши собственные. По общему выражению, объективность истины это ее независимость от человека. Софисты же видели истину в природе («фюзис»), которая очевидно не зависит от человека. С их позиции, истинная жизнь гражданина заключается в соответствии своих действий природе («фюзис»). Это все, с одной стороны, говорит нам о том, что на самом деле, у софистов было основание, на которое они опирались в своих построениях. В нашей другой статье «Софисты—парадокс греческого просвещения», мы уже продемонстрировали, что их вполне справедливо называют античными просветителями. И общим у них со «свободными мыслителями» XVIII века безусловно было их понимание природы как естественного состояния человека, от которого люди отступили и к которому следует вернуться. К этим размышлениям, с другой стороны, можно добавить слова С. Н. Трубецкого о том, что “несправедливо было бы и обвинять софистов в отрицании этой истины, которая сама закрылась на время густым туманом исторических противоречий” [3, с. 399]. Это он истолковывает также через общий упадок философии, выразителями которого, по его мнению, были софисты: “Теория софистики со всеми ее особенностями объясняется всецело из естественного разложения античной мысли” [3, с. 399]. И заканчивает утверждением, что “они просто не верили в истину” [3, с. 399]. Софисты, действительно, «не верили» в истину, а «верили» в силу слова и убеждения. Они были даже по–своему героями, так как веско доказывали очевидное положение вещей, связанное с фундаментальностью философской категории «природы» для понимания человеком самого себя.
Шестой выговор софисты получили за утверждение релятивности всех базовых ориентаций, которыми, по словам П. И. Новгородцева, являлись таких «три кита» как “вера в богов, уважение к законам, преданность государству” [8, с. 69]. Здесь мы не будем разбирать все по отдельности скажем лишь в общем виде. Итак, отметим неверное понимание так называемого «абсолютного релятивизма», приписываемого софистам. Сами наши подзащитные ни в коем случае не делали заявлений о том, что мол, «все относительно», это ошибочная интерпретация. На самом деле они постулировали лишь тот факт, что условны все человеческие установки. Замечаете разницу? Это, если можно так сказать, «антропологический релятивизм». А это, в свою очередь, являлось выражением общего духа эпохи. Подтверждение обнаруживается у польского философа —Владислава Татаркевича: “Положение обязывало их быть современными людьми и учить в соответствии с духом времени, — отсюда берет начало репрезентативность их взглядов” [13, с. 99]. Данное обвинение явно не справедливо. Предписания господствующие в обществе зависят от людей, а точнее их нравов и обычаев. Софисты часто ссылались в трактовке явлений на случай («кайрос»). Ну а как еще объяснить различия сущестующие в разных городах, обществах, странах? Да и кто в здравом уме и твердой памяти будет оспаривать относительность всех человеческих установок? Софисты здесь правы, это на самом деле так!
Седьмым было обвинение их в безнравственности. Это очень серьезный пункт и поэтому здесь постараемся ответить максимально расширенно. Мы знаем, что софисты были известны как учителя мудрости и добродетели. Тут сразу встает вопрос: а как вообще возможно обучать безнравственной нравственности? Это явная нескладица. По этому поводу Дж. Г. Льюис пишет: “Ведь на самом деле нелепо предполагать, что можно обучать такой системе нравственности, которая заведомо ведет к безнравственности” [4, с. 143]. А отсюда делается вывод о том, что “пропагандировавшееся софистами учение носило все же этический характер” [4, с. 143]. Кроме этого, заслуживает внимания рассуждение М. Н. Каткова по этому поводу: “Имя софиста было почтенно, и группировать под ним обманщиков и людей безнравственных нет ни малейшего основания. Лица, получавшие это имя, могли быть всякого роду, лучше и хуже; в нравственном отношении большею частию они были безукоризнены, по крайней мере все, что мы знаем об них, не дает никакого повода ставить их ниже обыкновенного уровня общественной нравственности. Из их школ выходили люди с достоинствами” [12, с. 213]. Обратимся к сути обсуждаемого предмета. Известный русский философ И. А. Ильин в своей «Истории этических учений» пишет о сущности их вклада и предлагает следующее суждение: “Софисты начинают Историю этики с дерзкого, соблазнительного, умного и диалектически–ловкого — «все позволено»” [14, с. 235]. И затем поясняет: “Это учение, дающее как будто известный критерий для суждения о хорошем и позволенном. Вот он: хорошо то, чего требует природа” [14, с. 237]. В заключении делает вывод: “Итак, этика софистов: ставит как бы проблему морали; эту новую проблему решает в имморальном духе и направлении” [14, с. 238]. А потом, напоследок, подчеркивает позитивные моменты этики софистов: “(1) Их постановка вопроса открыто признает логическую возможность объективных правил поведения; природа — как образец; мало того: самые усилия их развязать вытекают из чувства связанности — в этом косвенное признание объективности добра; (2) ссылка на природу есть признание того, что гармония в человеческой душе и в человеческих стремлениях — выше дисгармонии; (3) стремление выдвинуть на первый план личность — есть первая попытка построить этику индивидуалистически” [14, с. 238].
Дополним его размышлениями М. Вундта: “Софисты с логической последовательностью развивают свою индивидуалистическую доктрину в этику сильной, властной личности. Личность не находит более никаких объективных норм, способных связать ее волю; перед ней открыты все дороги, она чувствует в себе силы и мужество идти своим путем. Закон есть не что иное, как путы, которыми всегда находящиеся в большинстве слабые и пытаются связать сильную личность из страха перед превосходством последней” [15, с. 66]. Таким образом, получается, что “истинно сильная личность проявит себя властелином над всеми другими” [15, с. 66]. И добьется того, что “сама она в своих интересах устанавливает закон для толпы” [15, с. 66]. Такая личность собственно и обладает наибольшей значимостью, а также создает нормы и ценности общества. Значит, выходит, что “она, стало быть, первоисточник всякой ценности вообще” [15, с. 66]. В таких условиях очевидно, что говоря о влиянии их деятельности “оценка возможна только с точки зрения успеха” [15, с. 66]. И подводит итог: “Это, если угодно, господская мораль («Herrenmoral»), отличающаяся, однако, несмотря на сходство некоторых формулировок, от морали Ницще” [15, с. 67]. Эти мысли нуждаются в комментарии. Попробуем разъяснить. Несмотря на кажущиеся противоречия в их оценках, речь идет об одном и том же предмете. Здесь мы опять видим гуманистический пафос просветительского характера их преобразовательской деятельности. Природа у них трактуется философски т.е. как природа вещей и сущность человека. И тогда мы уже видим параллели с даосизмом и чань–буддизмом. В этом смысле интересны замечания Г. Арнима о том, что благодаря софистам “в области аттической культуры, из собственного корня выростала наука «о человеческих вещах»” [15, с. 41]. Общеизвестно, что этику называют практической философией т.е. имеющей отношение непосредственно к осмыслению человеческой жизни. Как пишет об роли софистов в этой области Г. Арним: “В связи с ними впервые подвергались рациональному исследованию с помощью доказательств и умозаключений проблемы человеческой жизни” [7, с. 42]. Вывод: Софисты — первооткрыватели не только гносеологических, но и этических проблем. Как пишет А. Ф. Лосев: “Вся новость софистов, и притом положительная новость, заключалась в том, что они поставили проблему бытия не как проблему вещества (хотя бы и благо устроенного), но как проблему сознания (хотя бы иной раз и анархического). Они заговорили о бытии для себя, в то время как раньше разрабатывалось бытие — в себе” [16, с. 49]. Как нам подсказывает названный автор софисты впервые заговорили о проблемах антропологических и тем самым дали толчок к развитию дальнейшей философии. И это возможно самое главное их достижение, потому как запутавшись в космологических проблемах вся предшествующая философия зашла в тупик и как бы ждала появления софистов и с ними нового направления спекулятивной мысли.
Этика софистов всеми признается индивидуалистической. Однако, плохо ли это? Софисты выступили с революционным лозунгом о том, что по утверждению Протагора: “добродетели можно научиться” [6, с. 430]. В целом, это значит, что вместо элитарности происхождения, они предложили другую — элитарность образования. Софисты не вкладывали никакой твердой основы в воспитание, кроме обозначенной И. А. Ильиным и М. Вундтом. Это верно. Но зададимся вопросом: а почему они так делали? Возможно потому что их целью было не сообщение необходимого объема знаний, а развитие личности ученика. И все их так называемые «софистические» приемы являлись методами воспитания сильной творческой личности, способной отстаивать свою позицию, видеть все возможные точки зрения и выбирать близкую согласно своему мировоззрению. Это был поиск, изобретение добродетели. Их относительный имморализм, как и «господская мораль», таким образом, оказывается выражением гуманистического характера их просветительской деятельности и указывает, что основой морали является сама «внутренняя природа» (сущность) человека, а не какие–либо внешние условности. Для успешности реализации своего педагогического проекта они предложили так называемую «диалоговую» модель образования, которую на Западе стали разрабатывать лишь в XX веке. Представляется абсурдным обвинять их за то, что они опередили свое время.
Это подтверждает А. П. Краснопольская: “Главный мотив воспитательной системы софистов заключается в переживании неустойчивости представлений о добродетели. И на главный дискуссионный вопрос об образовании, в контексте представления этого спора в платоновском корпусе — может ли софист научить arete (добродетели), — можно ответить, что софист не учит arete и не ставит перед собой задачу передачи определенной добродетели, но помогает воспитаннику в процессе интеллектуальной борьбы конституировать arete. В процессе образования для софистов на первый план выдвигается арете как способность к самоутверждению. Пайдея (воспитание) для софистов — это, в первую очередь, тренировка ума, природа arete — творческие возможности личности” [17, c. 403–404]. А также: “Софисты разрабатывают технику дискуссии” [17, с. 411].
Восьмой укол заключался в близком по смыслу заявлении, что они якобы могли научить сноровке «черное сделать белым» или «слабое мнение сделать сильным». Здесь последуем оправдательному ходу мысли Дж. Г. Льюиса. Он замечает: “Правдоподобно ли, чтобы в цивилизованном государстве подобное искусство могло открыто существовать и даже оплачиваться?” [4, с. 133]. И продолжает: “Подумаем о том, что это уничтожило бы всякую нравственность, что все законы стали бы игрушкой диалектического остроумия. Могло ли государство допустить такое явное кощунство, такое попрание краеугольных нравственных принципов, такое разрушение основ общества?” [4, с. 133–134]. Ответ очевиден, как и несостоятельность выдвинутого обвинения. Даже если мы допустим вслед за автором такую возможность, то она все равно будет благом, а не худом. Он пишет: “Владеть сколько–нибудь речью было столь же необходимо, как и владеть хотя бы в некоторой степени оружием. Таким образом, даже та умственная изворотливость, которая черное превращала в белое, стала в некотором роде добродетелью и практической потребностью для каждого афинянина” [4, с. 138]. Здесь надо сделать необходимое ограничение. Речь идет в первую очередь о правовой системе. Дело в том, что граждане Греции того периода сами являлись своими собственными адвокатами. Как пишет наш философ–позитивист: “Предположим, что адвокат решил давать уроки судебного красноречия. Это, конечно, будет несколько экстравагантно, но можно ли считать это безнравственным?” [4, с. 139]. И продолжает: “Если допустить, что адвокат, обучая судебному красноречию, поступает не безнравственно, но лишь оригинально, то после перенесения взятого примера на область политики, в демократическое государство Афины, где демагоги пользовались огромным влиянием, станет понятно почему искусство софистов не считалось безнравственным” [4, с. 140]. В сущности, они всего лишь “откликались на запрос общества; они удовлетворяли всеобщему требованию и за это получали денежное вознаграждение” [4, с. 141]. Также у знаменитого математика, философа и общественного деятеля Бертрана Рассела в его известной работе «История западной философии» есть и то, что имеет непосредственное отношение к нашей теме: “Они учили искусству спора и давали столько знаний, сколько было для этого необходимо. Вообще говоря, они могли, подобно современным адвокатам, показать, как защищать или оспаривать то или иное мнение, и не заботились о том, чтобы защищать свои собственные выводы” [5, c. 109]. Опять же про аналогии с современностью. Почему–то никто сейчас не осуждает адвокатов за выигранный процесс. Скорее наоборот: чем больше выигранных дел, тем выше слава!
Девятое замечание, заключалось в том, что софисты не стремились создавать собственные философские учения. Верно. Об этом пишет известный совесткий философ Н. Н. Залесский: “Софисты не создали законченной философской системы. Софистика — это ряд во многом противоречивых суждений” [18, с. 48]. Их задачей было показать сам кризис философского мышления, запутавшегося в коренных противоречиях различных учений. Они впервые поставили вопрос о возможности истины, проблематизировали само познание. Одним предложением ту замечательную роль, которую сыграли софисты в истории философии прекрасно выразила современная российская исследовательница их творчества — Анна Петровна Краснопольская. Как она пишет: “Провокация к противоречивости и парадоксальности, релятивизму и прагматизму в софистике оказывается гносеологической ценностью” [17, c. 402]. Более того: “«Игровой» стиль софистических рассуждений способен играть, и играет, познавательную роль” [17, с. 403]. Помимо этого перед софистами стоял вопрос о достижении нового знания. Что делать в ситуации, когда все идеи предшествовавших философов сокрылись во тьме сомнений и открылась бездна бытия, взывающая к ним с просьбой разгадать ее тайну? Софисты тщательным образом исследовали все философские учения древних и своего современника Демокрита и нашли ответ в самой жизни. Их решение заключалось в попытке стать причастными бытию через парадоксы, антитезы и другие формы противоречия использумеые в языке. Скорее всего для них язык выступал своеобразным конструктом, фиксировавшим противоречия существующие в самом бытии и позволяющим прикоснуться к сокровенному и получить подлинное знание, которое правда проблематично выразить адекватно. По этому поводу А. П. Краснопольская пишет: “Чрезмерное использование художественных тропов — показатель напористого творческого мышления, стремящегося преодолеть привычные схемы и порядок и выйти в свободное пространство вымысла и неожиданных интерпретаций, порождающих новое знание” [17, с. 407]. И раньше: “Жизнь–тайна являет себя посредством парадокса” [17, с. 393].
Десятым явилось порицание их за стремление к личной выгоде. А что им еще оставалось? Это единственное что еще имело смысл в ту эпоху. Как пишет Т. Ф. Брентано: “Умственное расстройство Греции восходит ко времени софистов” [19, с. 15]. А затем заканчивает фразой о том, что “волна разврата достигла наконец такой высоты, что затопила область чистого мышления” [19, с. 15]. Г. В. Ф. Гегель также пишет о времени софистов как о “периоде, совпадающим с разложением Греции” [11, с. 6]. По сути, как указывает Б. С. Чернышёв: “Деятельность софистов заключалась в том, что они оформили практику и возвели ее в теорию и в логос” [20, c. 31]. В эту критическую эпоху все абстрактные цели отходят на задний план, а на передний план выдвигается идея личного счастья. Софисты, разумеется, имели свою цель в преподавательской деятельности. Как указывает Г. В .Ф. Гегель: “Они преследовали самую общую практическую цель, стремились научить сознавать, что именно важно в нравственном мире и что доставляет удовлетворение людям. Благодаря ворвавшейся рефлексии человек хочет доставить удовлетворение самому себе, убедиться посредством собственной рефлексии, что для него обязательно то именно, что есть цель и что он должен делать для достижения этой цели. Таким образом, влечения и склонности человека становятся властвующей над ним силой, и лишь удовлетворяя их, он получает удовлетворение. Софисты учили о том, каким образом можно привести в движение эти силы в эмпирическом человеке” [11, с. 12]. Софисты обучали искусству воздействовать на людей через слово т.е. добиваться личной цели или выгоды силой убеждения. Специфику эмоционального влияния публичной речи отмечает Т. Ф. Брентано: “За смыслом слов скрываются понятия, за понятиями наши страсти; когда смысл выражения темен, понятие становится сомнительным и страсти остаются единственными нашими руководителями. Страсти выражаются словами и возбуждаются ими; могущество слов тем опаснее, чем темнее их смысл и чем сильнее страсти” [19, с. 17]. Мы знаем, что искание смысла предполагает предустановку на наличие искомого и желание привести к нему. Но является ли такая позиция объективной?
Бертран Рассел приводит интересную характеристику софистов: “То, чему они учили, в их представлении не было связано с религией и моралью” [5, c. 109]. И продолжает: “Ненависть, которую вызывали к себе софисты была обязана своим существованием их интеллектуальной честности. Преследование истины, когда оно ведётся искренне, должно игнорировать моральные соображения. Мы не можем знать заранее, чем окажется истина по отношению к тому, что в данном обществе мыслится поучительным. Софисты были готовы следовать за доказательством, куда бы оно их ни вело. Часто это приводило к скептицизму” [5, c. 110].
Это перекликается с тем, что пишет А. П. Краснопольская: “Может быть, практическая ценность деятельности более беспристрастна, нежели поиск истины” [17, с. 397]. Как ни парадоксально звучит, но получается, что откровенное стремление к выгоде будет более честно и даже нравственно, чем насильственное навязывание истины. Сравним с этим, рассуждения в более традиционном ключе С. Н. Трубецкого: “Философия ищет истину для нее самой, софистика не верит в истину, ищет внешней выгоды и превращает философию в средство для своих целей. Если истина для меня все, то личная выгода ничто; а если истина ничто, то эта выгода впереди всего” [3, с. 395]. Это размышление кажется верным только на первый взгляд. На самом деле само это противопоставление надуманное. Истина и выгода несравнимые понятия. Мы все знаем, что истина противоположна лжи, а выгода ущербу (если в экономическом смысле), и бескорыстию (если в нравственном смысле). Далее. Софистика ищет истину для себя, так как невозможен незаинтересованный ее поиск. Софистика верит в слово, так как через него выражается истина. Софистика ищет внутреннего блага, так как способствует развитию личности. Софистика превращает философию в риторику, так как истина нуждается в убеждении. Далее. Если истина это все, тогда сам человек ничто, а если истина ничто, тогда сам человек все. Так что же важнее: абстрактная истина или конкретный человек? Решайте сами. Будем ли мы винить софистов за то, что они выбрали человека? Получается, что все это обвинение против софистов само по себе «софистическое».
Одиннадцатая укоризна была высказана им за то, что их стиль обучения всего лишь легкомысленная игра слов. Часто встречается также формулировка, что софисты подменяют логику риторикой, т.е. доказательства убеждением. Отчасти это так. Их всерьез интересовало искусство красноречия. Об этом пишет А. С. Богомолов: “Собственно философские знания выступают не как самоцель, а как предмет эрудиции и средство обоснования. Теоретически же софистов более интересуют доказательства и убеждения, логика спора и обоснования, чем содержание учений. Этим и определяется специфика их философствования” [21, с.113]. Однако, на наш взгляд, тут стоит капнуть поглубже. Софисты исследовали главным образом именно язык. Нелепо предполагать, что они просто забавлялись играя словами. Наши логологи таким образом изучали его возможности. Как утверждает Т. Ф. Брентано: “Может показаться невероятным, чтобы простая игра смыслом слов могла разделять умы, поселять вражду между сословиями, разрушать учреждения народов” [19, с. 17]. Но это так. И делает упор на недооценивании важности слова: “Злоупотребление двояким значением слов, смешное и безвредное у людей недалекого ума, делается гибким и острым оружием в руках софистов и страшным средством нападения и защиты в руках народных масс. Не только наука, но и счастье народов зависит гораздо более, чем мы думаем, от хорошо обработанного языка” [19, с. 18]. Важные замечания о тонкостях взаимодействия софистов с языком делает А. П. Краснопольская: “В каком–то смысле ироничная софистическая позиция — это единственная возможность удержаться в ситуации так, чтобы действительно не впасть в крайности, а расширить тонким, игровым отношением к языку и слову гносеологически ценное пространство возможного домысливания, интерпретации, конструирования новых смыслов, проживания и интериоризации. И в этом смысле софистический спор поднимает еще и тему неотчуждаемого экзистенциального знания” [17, c. 406]. Мы понимаем из этого, что наши герои вовсе не хотели выглядеть глупцами, иронизируя над многозначностью слов, языковыми парадоксами, а стремились выйти за установленные нормы живого языка в свободное пространство сотворения смысла и постижения самой глубинной сути бытия, схватываемое интуитивным пониманием, но невыразимое в ограниченных словесных формах. Отвечая на замечание высказанное вначале, скажем, что мы доподлинно знаем, что софисты никогда не смешивали логику с риторикой, по причине своей великолепной образованности. К тому же они сами занимались серьезной научной разработкой как логики так и риторики и их вклад в обе науки достаточно известен специалистам. Sapienti sat.
Двеннадцатая жалоба на софистов сводилась к тому, что из–за них теперь о всякой вещи существует два противоположных мнения. Здесь имеется ввиду невозможность установить однозначную истину. Так ли это на самом деле? Разбиремся. А. П. Краснопольская верно пишет: “Софисты демонстративно ввели в философию плюралистическую идею, согласно которой на каждую вещь можно посмотреть с противоположных сторон и высказать противоположные мнения о ней” [17, с. 398]. Но с какой целью они это сделали? Возможно, чтобы проблематизировать постижение истины и указать на диалектичность самого бытия. Ведь, действительно, все понимают, что подлинное познание не может быть односторонним (метафизическим). Согласно диалектике, сущность любого объекта раскрывается через обнаружение и преодоление противоречия в тождестве противоположностей. Чем и занимались на самом деле наши мыслители, ведь, по сути, античная софистика есть родная дочь античной диалектики. И поэтому ещё раз выступая в защиту властителей дум, Г. В. Ф. Гегель пишет: “Софисты знали, что сила мысли рассматривает всё на свете диалектически. Это и есть то формальное образование, которым они обладали и которое они давали другим. Их знакомство с многообразными точками зрения расшатывало нравы в Греции” [11, с. 22] . Мы считаем, что здесь речь идет о просветительской диалектике.
Трииннадцатая претензия была, пожалуй, самой главной и грозной. Она касается якобы изобретения ими «софизмов». Здесь мы опять встречаемся с еще одним историческим заблуждением. На самом деле, что подтверждено многими авторами, и «рогатый», и «покрытый», и «сидящий», и «лысый», а также куча других так называемых «софизмов» принадлежат Евбулиду — представителю мегарской школы, и должны были бы называться «мегаризмами». Что же по поводу софистов? Они не ставили себе цель обмануть собеседника. Просто, софисты в своих изысканиях часто выходили на парадоксы, которые они детально и всесторонне разбирали. Но это была внутренняя скрытая жизнь их мысли, а на своих публичных выступлениях, чтобы развлечь слушателей они использовали чужие и некоторые свои «софизмы», не придавая им, разумеется, никакого серьезного значения. И возможно, часть их использовалась первыми античными платными преподавателями в обучении, для демонстрации типичных ошибок мышления. Сама игра с языком являлась средством расширения значения понятий которое возможно через парадокс, который давал возможность множественной интерпретации. Итак, обратимся к словарному определению: “ПАРАДОКС (греч. paradoxos — «противоречащее мнению») — в широком смысле: утверждение, резко расходящееся с общепринятыми, устоявшимися мнениями, отрицание того, что представляется «безусловно правильным»; в более узком смысле — два противоположных утверждения, для каждого из которых имеются убедительные аргументы” [22, c. 143–144]. На вопрос о роли парадокса в обучении прекрасно отвечает А. П. Краснопольская: “Именно переживание парадокса высвечивает суть, создает возможность переживания, самостоятельного определения для себя значения воспринимаемого объекта или самостоятельное конституирование этого объекта. Постановка проблемы в форме парадокса требует самостоятельного выхода, поиска места прорыва и сдвига в мышлении” [17, с. 401]. В этом и была новизна и специфика методов педагогики софистов, т.е. тренировка гибкости мышления. Выходит, что софисты, увлекаясь языковой игрой, вынужденно приходят к парадоксам в мышлении и разрабатывают их как необходимую часть свободного рассуждения, которому они и обучали. Как об этом рассуждает А. П. Краснопольская: “Софисты были готовы следовать за доказательством, куда бы оно их ни вело, не останавливаясь, попадая в парадокс или бессмысленное” [17, c. 398]. И дальше в тексте: “Софисты признают ценность пограничного, необычного и внезапного, поэтому безостановочно движутся по течению спора ради спора, сталкиваясь с парадоксом” [17, c. 407]. Что и требовалось доказать!
Итог выводит А. Н. Гиляров: “Одним словом, в истории мало характеров, с которыми бы обходились столь жестоко, как с так называемыми софистами: они несут наказание за свое имя в его современном значении” [1, с. 7].
И вот уже казалось, что все точки расставлены, выводы сделаны и наше интереснейшее исследование подходит к своему логическому завершению, но тут вспомнилось некое абсурдное на наш взгляд мнение, якобы софисты вообще не являются философами, а неким особым типом мыслителей. Во имя чести молодого ученого мы все же коснемся и этого вопроса. Начнем с этимологии. Как известно, софист означает владеющий мудростью, а философ — любящий мудрость. Может быть в этом корень всех нападок. Получается, как бы софист выше философа. Ничего подобного. Чтобы отличаться от философа у софиста должны быть свои отличные методы и цели. Однако и то и другое совпадает. Метод софистов диалектический, а цель просветительская. Сами софисты считали себя особым типом философов — мастерами мысли, слова и дела. Всего то навсего. Точку в этом споре ставит Т. Ф. Брентано. Он выдвигает в изучении философии три ступени освоения: (1) верующие ученики (2) ученики–философы (3) ученики–софисты
Наверное из названия все понятно, но все же кратко поясню. Первая ступень характеризуется верой и благоговением перед учением, но не пониманием. Вторая ступень характеризуется уже пониманием, а также расширением и углублением учения. Третья ступень характеризуется тщательным изучением и доведением учения до крайних выводов. Это такая проверка на прочность. Здесь позволим себе привести пару цитат Т. Ф. Брентано: “Задача их самая неблагодарная. Для окончательного испытания доктрины необходимо провести через нее каждую мысль, каждое положение, каждую, хотя бы незначительную формулу, каждую гипотезу” [19, с. 11]. И далее: “Софист не ищет нового начала, но пытается устранить затруднения, представляемые тем началом, которое он допускает; не стремится к новому решению, но желает найти самые твердые основания для решения, заимствуемого им у того или другого философа” [19, с. 12]. Отдав дань уважения и назвав его полным именем Франц Клеменс Гоноратус Герман Брентано, продолжим наше исследование. Созвучно этому, Г. В. Ф. Гегель пишет: “Как представители формального образования, софисты являются философами, но характеризующая их рефлексия делает их также и не–философами. Связь их с философией состоит в том, что они не останавливались на конкретном рассуждении, а, по крайней мере частью, шли дальше, до последних определений” [11, с. 23]. И тут удивительно, что Б. С. Чернышев повторяет то, что было сказано про софистов, относя это вообще к грекам: “Греки умели мыслить до конца. Они бесстрашно доводили раз принятые предпосылки до их крайних результатов” [20, с. 4].
Мы же предлагаем свою более современную, на наш взгляд, схему деления философов на три типа: (1) философ–ученик (историк философии) (2) философ–творец (собственно философ) (3) философ–умелец (софист) Самая сложная задача здесь, безусловно, у философа–умельца или софиста. Ведь, как ни посмотри, а их труд требует не только диалектического понимания, но и интеллектуальной честности.
В завершении приведем несколько положительных отзывов о софистах. Начнем с Г. В. Ф. Гегеля: “Софисты опирались на стремление стать мудрым. Мудростью считают именно знание того, что составляет силу среди людей и в государстве и что я должен признавать таковой; зная эту силу, я умею также побуждать других действовать в соответствии с моей целью. Тот человек силен, который умеет сводить дела людей к абсолютным целям, движущим людьми. Предметом учения софистов был, следовательно, ответ на вопрос: что является силой в мире? А так как одна лишь философия знает, что этой силой является всеобщая, растворяющая все особенное мысль, то софисты были также спекулятивными философами” [11, с. 11–12]. Затем возьмем Дж. Г. Льюиса: “Софисты были богаты, многие преклонялись перед ними, они избирались послами для выполнения весьма тонких поручений. Это были чрезвычайно талантливые люди, имевшие при этом обширные связи. Во всяком городе, куда они являлись, к ним стекалась богатая и знатная молодежь. Они были умственными вождями своего века” [4, с.134]. Далее Т. Ф. Брентано: “Большинство софистов были люди возвышенного ума; все они избрали исходною точкой величайшие открытия, важнейшие успехи в науке мышления и разрабатывали их почти всегда с глубоким убеждением, часто увлекаясь до энтузиазма. Они подобны кометам, уклонившимся со своего пути и продолжающим прямо двигаться в беспредельном пространстве; пусть им суждено было погибнуть в своем беспорядочном течении; они оставили за собой блестящий след” [19, с. 12]. Теперь А. Ф. Лосева: “Греческие софисты — чрезвычайно утонченные натуры, которые нельзя удовлетворить никакими схемами и которые все время стремятся к максимально разностороннему переживанию жизни и к максимально разностороннему ее использованию” [16, с. 24]. Затем процитируем С. Н. Трубецкого: “Движение, представляемое софистами, подкупает историка своей молодостью, своим живым драматизмом. В нем чувствуется не упадок, а избыток сил, их плодотворное брожение. Это болезнь роста, а не старости” [3, с. 410–411]. Но изящнее всех выразился А. И. Герцен: “Когда мысль человеческая достигла до этой степени сознания и силы, когда она окрепла в ней, узнала свою несокрушимую мощь,— открылось в греческом мире зрелище блестящее, увлекательное, торжество юношеского упоения в науке. Я говорю об оклеветанных и непонятых софистах. Софисты — пышные, великолепные цветы богатого греческого духа — выразили собою период юношеской самонадеянности и удальства; вы в них видите человека, только что освободившегося из–под опеки и не получившего еще определенного назначения; он предается всем сердцем чувству своей воли, своего совершеннолетия и в этом увлечении свидетельствует, что он еще не совершеннолетний; юноша сознал ужасную власть, находящуюся в его распоряжениях; ничто не связывает его гордого сознания, он играет своим достоянием, всем на свете, т. е. всем важным для обыкновенного собственника, и в то время, как тот печально качает головой, глядя на его расточительность, юноша презрительно смотрит на него, держащегося за свои точимые молью богатства; он понял шаткость и несостоятельность всего окружающего; он опирается на одно —на свою мысль; это его копье, его щит — таковы софисты. Что за роскошь в их диалектике! Что за беспощадность! Что за развязность! Какая симпатия со всем человечественным! Что за мастерское владение мыслию и формальной логикой! Их бесконечные споры — эти бескровные турниры, где столько же грации, сколько силы,— были молодеческим гарцеваньем на строгой арене философии; это удалая юность науки, ее майское утро” [23, с. 282–283]. После таких великолепных слов уже нечего прибавить!
В заключении можно сказать, что софисты, стремясь свободно исследовать СЛОВО и его связь с действительностью, натолкнулись на противоречивость (парадоксальность) как самого бытия, так и мышления. Как нам представляется, это и было главной темой их рассуждений. Именно они заострили внимание философов на проблеме многовариантности интерпретации понятий из которой вытекает понимание того что сама природа реальности неуловима чёткими однозначными категориями. Однако она схватывается парадоксальными суждениями. Софисты как никакие другие мыслители уловили текучесть подвижность бытия и мышления и те противоречия, которые лежат в глубине потока жизни и всеми силами старались проговорить то самое невысказываемое, что скрывается за всеми словесными формами. Можно даже сказать, что их действия были направлены к той же цели что коаны дзэн–буддизма и парадоксальные высказывания Лао–цзы, т.е. постижению единства и цельности мироздания. Можно утверждать, что софисты являются первооткрывателями парадоксов в западной философской традиции, к чему привела их собственная критичность мышления и пытливость ума, пытавшегося схватить саму жизнь в каждом её мгновении, уникальности и универсальности.