«Живые помощи»
В этом году выдалась погожая осень. Солнце словно забыло, что уже сентябрь и щедро дарило своё тепло. И всё вслед за солнцем дышало жаждой жизни. Начинался новый учебный год, ещё один год моей школьной жизни, мне пятнадцать… Ещё в этом году в нашем крае отмечалась важная историческая дата, 80-летие Курской битвы, и в посёлке Поныри состоялось открытие нового монумента, на котором присутствовал сам президент. Вот туда-то и отправились мы на экскурсию.
Давно отгремели бои тех лет, давно потухли алые пожарища, и в местах, где когда-то шли ожесточённые бои, встали гранитные памятники, которые вобрали в себя всю боль, всё людское горе. Да только не высохли слёзы горечи и утрат, нет-нет, да и прольются они то ли от радости, что мы победили в той далёкой войне, то ли от несокрушимой печали. Мы побывали на Тепловских высотах, на вокзале, в музее. Слушая экскурсовода, никак не могли представить, что в этих бескрайних зелёных полях, пестрящих яркими цветами, в этом синем небе, раскрашенном перистыми облаками, с устремлённой ввысь песней жаворонка, когда-то была война, рвались снаряды, лилась чья-то кровь, мгновенно обрывалась человеческая жизнь. Конечной точкой нашего путешествия был мемориал «Курская битва». Это грандиозное сооружение поразило меня, и я долго стояла в оцепенении, вглядываясь в его ошеломляющую мощь. Потом решила снять панорамное видео и заметила, что в кадр попала пожилая женщина, которая уже долго, как и я, стояла на одном месте. Выключив камеру, я решила подойти и поинтересоваться: не нужно ли чего?
– Нет, внучка, не надо, стою вспоминаю да дух перевожу, – ответила она.
– Может, Вас отвести куда, – не унималась я.
Старушка попыталась выпрямиться во весь рост, опираясь на трость. но это у неё плохо получалось, видимо, уже много лет вот так, пригнувшись к земле, вынуждена она передвигаться.
– Видишь, земля уже зовёт меня, не отпускает, – улыбнулась она.
Упёршись обеими руками о свою клюку, она думала о чём-то своём. Я обратила внимание на её руки, разбитые работой, с узловатыми от старости пальцами. Сколько труда видели они в её жизни?! Волосы давно поседели и переливались серебром, невозможно было определить их цвет в молодости, лишь тугая коса, завязанная в пучок, говорила об их былой роскоши. Её смуглое лицо избороздили глубокие морщины, подбородок, как у пожилых людей округлился и выдавался вперёд, и только глаза, казалось, не тронуло время. Такой яркий блеск, карее лукавство, в молодости, наверняка, свели с ума не одного парня. Она заметила моё любопытство:
– Да, поизносила Шурка свой земной образ, – сказала она.
Баба Шура, так звали мою новую знакомую, но она предпочитала о себе говорить именно «Шурка», так звали её в детстве и в молодости, и теперь ей нравилось слышать именно такое обращение и не обижалась на это обращение, а радовалась, вкладывая в имя не пренебрежение, а детскую доверчивость. Она ждала родственников, с которыми приехала. Ходить ей было трудно, но не приехать сюда, где прошли лучшие годы её жизни, она не могла. Когда человека переполняют чувства, ему обязательно нужно с кем-то поделиться ими, и лучше, если слушателем окажется совсем не знакомый человек. И вот таким невольным слушателем оказалась именно я…
– Давно это было, начала свой рассказ баба Шура, и лет мне было примерно столько, сколько тебе теперь, когда ворвалась в нашу тихую жизнь война. Многих мужчин из нашего посёлка призвали. Остались только женщины с ребятишками. Отца забрали в июле, а в сентябре уже похоронку на него получили. Мать убивалась, словно забыв о нашем существовании, меня и сестры. А в ноябре заявились немцы, началась оккупация. С наступлением зимы жизнь стала невыносимо тяжёлой. Из домов жителей выгнали, пришлось ютиться, кто где, в погребах, сараях. Провиант весь отобрали, скотину порешили, а работать заставляли всех, на расчистку снега сгоняли и баб, и детей, и стариков. Там-то мать моя и простудилась, морозная зима выдалась, приходили мокрые все, посушить одежду, погреться негде, так и шли на следующий день снова в мокром. Мучилась недолго, наверное, лёгочная у неё была, с неделю пролежала всего и прибралась. Тихо отошла, будто заснула. Так и пережила отца всего на несколько месяцев, любили они друг дружку шибко, вот и забрал он её к себе. А перед смертью призвала она меня, поговорить, значит. Помню губы её, синие, бескровные, сухие, в мелких трещинах, и дыхание горячее-прегорячее. Прощаться позвала меня, я старшая была, сестре семь тогда всего было, несмышлёныш ещё. Говорила она быстро, волновалась, будто боялась не успеть. Не всё даже я могла разобрать. Иногда она замолкала, чтобы перевести дух. Из её рассказа я поняла, что когда-то давно, ещё в первую мировую, служила наша бабушка горничной у тамошних помещиков, а сын их воевал в царской армии, был сильно ранен, и уж не знаю как, но еле живой вернулся в родные края. А имение их к тому времени разграбили и сожгли. Вот и приютила его моя бабушка у себя, а вернее сказать схоронила, чтоб не расстреляли красные. Сама жизнью рисковала, но выходила его, с того света, как говорится, вернула. И в благодарность за своё спасение, когда уходил он от неё, снял с шеи и отдал бабушке единственную сохранившуюся ценную вещь – «живые помощи».
– А что это такое, «живые помощи»? – спросила я.
– Да золотой футлярчик такой небольшой, плоский с немного вдавленной крышкой, словно погнутый, отчего он немного был приоткрыт. А в футлярчике том была бумажка, а на бумажке на церковном языке текст напечатан девяностого псалма. Текст его считался чудодейственным, оберегающем от пуль. Его-то и надевали в виде оберега на себя воины. В псалме том говорится: «Живый в помощи Вышнего». А в народе это стало началом заговора «живые помощи». Отдал он этот футлярчик бабушке с чистым сердцем, искренне веря, что спасши однажды его от смерти, спасёт он кого-то ещё не раз. Вот его и передала мне мать в свой предсмертный час, также веря, что убережёт он нас от гибели.
Остались мы с сестрой вдвоём, я сама ещё подростком была, а теперь ей вместо матери, стало быть, стала. Да мало ли тогда сирот на земле было. Сплотились люди, сроднились и жили сообща, деля последний кусок хлеба по крохам на всех. Тем и перебивались. Худые стали, бледные все, круги тёмные под глазами, словно на одно лицо. Так и жили. А в 43 летом началась здесь великая битва. От едкого чёрного дыма не разобрать было: ночь сейчас или день. И везде здесь бои шли, везде земля кровью наших солдат удобрена и косточками усеяна. В первые дни по ночам, когда стихало всё, выползали мы, те, кто остался, кто выжил, кому уйти было некуда, из погребов и землянок и пробирались, насколько могли, к погибшим, хоронить не могли, старались хотя бы земелькой присыпать сверху, земля-то рыхлая была, развороченная взрывами. Грязь под ногтями, в крови все, слёзы, размазанные по лицу, жутко было. Это в кино показывают: взрыв – и воронка в земле, да ещё придумали, что снаряды не падают в одно место. Неправда это. Здесь всё взрывами так было перепахано, что ноги утопали порой чуть не по колено, если идти будешь. А как в жижу рука ошмыгнёт, так кажется, что сердце останавливается, ведь это и есть всё, что остаётся от человека. По-другому и не скажешь. Столько погибших, что ползаешь по полю, как по погосту. И вот один раз в темноте, не разобрав, задыхаясь от рыданий, стала я земелькой солдатика прикапывать, хотела руки на груди ему по-христиански сложить, а они еле тёплые, и беспомощные пальцы пытаются сжать мою ладонь. «Живой!» – как огнём обожгло моё сознание. И до того он дорог мне стал в тот миг, что решила я: погибну вместе с ним, но его дотащу до землянки. Сколько времени прошло – не помню, кусая губы в кровь, сдирая кожу на локтях и коленях, обезумев от ярости и злости, сама не помню как, но добрались мы до места. И не ведала я, зачем стоило так рисковать мне, девчонке. Да, видно судьба больше нас знает, как надо. А солдатик мой пришёл в себя, его Петей звали. Контузило его сильно, а вот рана несмертельная, так, плечо задело осколком да спину посекло. Сейчас бы его быстро медицина на ноги поставила, а тогда что мы могли? Укрыть соломой в сыром подполе, водицы подать да словом утешить. Вот и я, как когда-то бабушка, стала его выхаживать. И молодость взяла своё. Скоро он стал шутить да искоса посматривать в мою сторону. И я привязалась к нему сильно, и уже казалось, что нет никого родней у меня на свете, кроме него. На войне чувства обостряются. А может жизнь так устроена, что, зная, что в любую минуту ты можешь погибнуть, просто спешишь жить. Полюбили мы друг друга. Но, оправившись, стала замечать я, что всё он как-то сторониться меня стал. Поняла: скоро уйдёт, а сказать боится. Сама первая разговор начала. И правда. Ушёл. Но перед тем, как уйти ему, зашила я в гимнастёрку его тот самый футлярчик. Отдать не могла, комсомолец он был, боялась – не возьмёт. А когда найдёт, думала я, поздно будет, поймёт и если не будет верить в его чудодейственную силу, то просто хранить станет, как память, а я буду молиться и верить. С тем и проводила. За всё время потом получила я всего одно письмо от него. А потом ничего, пропал будто. И Победу отпраздновали, и первую годовщину. Все говорили: «Забудь, может, к себе на родину он домой вернулся, вот и не подаёт вестей, чтобы не надеялась». Но сердце подсказывало мне, как тогда в поле, что надо верить и ждать. Ждала. А в 47, накануне Великой Пасхи он приехал. Был снова ранен, попал в плен, потом госпиталь. Долго рассказывал о своих скитаниях, а потом тихо взял меня за руку, робкие мы тогда были. Тихо взял и почувствовала я в ней какой-то предмет, разжала – а там всё тот же футлярчик, только теперь вогнутый с двух сторон.
– Тебе благодарен я за своё спасение, – только и сказал он, – возвращаю владелице.
– Столько лет прошло уже, а вот разговорилась с тобой, и как будто вся жизнь мимо промчалась в одно мгновение, – словно опомнилась баба Шура. – Поженились мы, детишек нарожали, теперь уже и внуки, и правнуки у меня есть, богатая я. А в 87 году стала я вдовой, инфаркт у него случился, столько пережить всего, не мудрено. Думала, что не переживу этого горя, но нет. Вот ещё сколько Господь по земле меня водит, значит нужна я ему здесь. Хорошо дети и внуки не бросают, в своём доме живу, и у меня всегда шумно. Вот и сегодня съехались ко мне и решили здесь побывать, где я познала самое великое горе и самое большое счастье. Да и внук мой в отпуск пришёл «оттуда», добровольцем сразу ушёл, как только началась СВО. Кто бы мог подумать, что фашизм снова придёт на нашу землю и придётся внукам нашим тоже воевать с нацистами. Вот поэтому-то теперь и умирать мне нельзя, надо его с Победой дождаться.
За разговором мы не заметили, как к нам подошли родственники бабы Шуры. Один из них был в камуфляжной форме, наверное, тот самый внук, подумала я. Он взял бабу Шуру под локоть, и она сразу оживилась:
– Вот познакомься, Олюшка, мой Петя, я о нём только что вспоминала. По деду назвали.
Передо мной стоял крепкий молодой плечистый солдат, мужественный, сильный. Только в карем блеске глаз угадывалось всё то же природное бабушкино лукавство. Он по-мужски сурово смотрел на монумент, словно разговаривая через поколения с теми солдатами, солдатами с той войны. И вдруг что-то неожиданно сверкнуло у него на груди. С еле скрываемым любопытством я разглядела рядом со стальным солдатским номерным жетоном маленький золотой футлярчик. «Живые помощи,» – мелькнуло у меня в голове. Всё правильно, теперь они у того, кому нужнее, и да сохранят они своего владельца.
По дороге домой, я долго думала о том, как мы относимся к жизни. Своей, чужой. Умеем ли мы ценить то, что дано нам свыше, умеем ли быть благодарными за помощь? Умеем ли любить? Умеем ли жертвовать? Или берём всё, что захотим, ничего не отдавая взамен? Как важен МИР для нас? И кто должен защищать этот мир? Когда-то давно, в детстве, подписывая открытки, отсылая в смс пожелания счастья, здоровья, любви, я всегда заканчивала расхожей «дежурной», как мне казалось, фразой: «…и мирного неба над головой!» Так вот только теперь она стала для меня иметь совершенно другой смысл, самый главный в жизни смысл. Только теперь я поняла, как важен и как нужен нам МИР!